Заведующий отделением реанимации станции скорой медицинской помощи Егор Борисов – человек довольно известный, особенно журналистам. У него всегда можно взять комментарий по ситуации, он, что называется, «на передовой», знает обо всех деталях работы службы не понаслышке.
Собираясь встретиться, мы сразу договорились, что повторять антимантру «в «скорой» не хватает оборудования, врачей, лекарств, финансирования, у медиков крохотные зарплаты», не будем. А попытаемся поговорить об этических и социальных вопросах. Насколько это получилось, судить читателю.
- Егор, все ругают медиков «скорой». А что будет, если ее работа встанет на один день, к примеру?
- Будет катастрофа. В среднем в день со станции происходит примерно 600 выездов. Думаю, масштабы катастрофы понятны.
- Платные медицинские службы как-то уменьшают объем работы, или вся нагрузка достается вам?
- Не могу сказать, чтобы мы как-то замечали их работу. У нас все-таки разный характер вызовов. Их «епархия» - это какие-то перевозки, транспортировки из стационаров на обследования, из одного населенного пункта в другой. Также большой массив их работы составляют пациенты с алкогольной интоксикацией.
- А Вы на такие вызовы разве не выезжаете?
- Мы выезжаем на все вызовы. Человеку в этом состоянии вполне может быть действительно плохо. И инфаркты случаются, и инсульты, и «синдромы отмены», и делирии («белая горячка» в простонародье).
Но мы согласно нашим протоколам не выводим пациента из запоя. На это есть врачи наркологи, мы занимаемся только острыми состояниями, согласно концепции скорой медицинской помощи вообще. Платные «скорые» подчиняются немного другим правилам. И если пациент платежеспособен, то с такой проблемой он предпочтет обратиться к ним, там окажут немного другие медицинские услуги.
- Много ли народу у нас с этой проблемой?
- Очень много. Я скажу, возможно, резковатую вещь, но если бы у нас не было алкогольных и связанных так или иначе с этим делом вызовов, работа скорой помощи сократилась бы примерно на 50%.
Ведь тут, кроме состояний, вызванных передозировкой алкоголя, и ДТП, и массовые драки, и ножевые ранения, и бытовые повреждения, и отравления, и суициды – полный набор трэша.
- Какие еще вызовы преобладают?
- По статистике вообще преобладают вызовы по причинам «повышения артериального давления и температуры». Если говорить о работе «скорой» в целом. Если же о нас, о реанимации, то весь тот ужас, который только можно себе представить, – это все наше.
На фото: На рабочем месте
- Часто ли сталкиваетесь с религиозным мракобесием, когда родственники не подпускают к умирающей женщине врача, потому что он мужчина?
- С каждым днем все чаще. С этим надо что-то делать. Это становится серьезной проблемой.
- Кто должен это делать?
- Государство. Образовательная система. Сами религиозные лидеры. Государство в сотрудничестве с религиозными деятелями. По всем фронтам. Врачи «скорой» заниматься религиозным просвещением, сами понимаете, не могут. Просто по факту особенностей своей профессии.
- Вы верите в Бога?
- Да. Но это интимный, личный вопрос, который я воздерживаюсь вот так легкомысленно обсуждать. Если говорить о религиозности, не о вере, то я не участвую в жизни какой-то религиозной общины, нет.
- Как меняются пациенты под влиянием усиления религиозных тенденций в последнее время?
- Становятся более агрессивными, если говорить о динамике. Это о многом свидетельствует. На этом фоне о том, что религия несет мир, духовность и доброту, говорить крайне сложно. Однако я, безусловно, знаю верующих людей, которые действительно несут и доброту, и свет в этот мир. Этот вопрос гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд.
- Как врачу не выгореть эмоционально на такой работе? Как сохранить, простите, психическое здоровье?
- Во-первых, человек ко всему привыкает. Во-вторых, надо правильно расставить приоритеты. Врач должен соблюсти некую грань – не примерять все ситуации, возникающие в работе, на себя, не разрушать себя, при этом не потерять чувство здорового сострадания к пациенту. Мы воспитываем в своих врачах именно такое отношение.
- На практике способность испытывать здоровое, нормальное сострадание к пациенту врачи теряют массово…
- Это правда. Мы стараемся их настроить соответственно. В сложных случаях я советую: чтобы принять решение, представьте, что пациент – ваш близкий родственник. Приоритеты всегда должны быть направлены в сторону пациента.
- Тут близкие люди болеют – теряешь выдержку и сползаешь в раздражение. А как быть врачу, который каждый день имеет дело не только с болезнями, но и с нелучшими проявлениями социальной жизни, человеческого характера…
- Слушайте, но есть кардинальная, принципиальная разница между родственниками больных и врачами. Простите, но любой родственник попадает в эту ситуацию поневоле. А врач-то свой выбор делает сознательно. У него есть восемь лет, пока он учится, чтобы понять, станет ли он тянуть эту лямку. И потом он тоже в любой момент может все это оставить. Это разные вещи.
- Что держит тогда? Вот вас, например?
- Я люблю свою работу. Особенно я люблю видеть ее результат. Не хочется громких слов типа «призвание», они как-то слух режут. Все дело в результате все-таки.
- Наверное, у реаниматолога это проявляется ярче всего. Вот перед Вами практически труп, рухнувшие надежды и адская боль родных и близких, но Вы что-то можете с этим сделать, более того, знаете, как, и вот уже это снова живой человек, который, возможно, выздоровеет и через месяц поедет на велосипеде...
- Примерно так.
- Взаимности-то от пациентов Вы особо не получаете…
- Верно. Очень часто врачи «скорой» сталкиваются не то что с невежливостью, с прямой агрессией. Причина проста – низкая культура общества. Но в этом далеко не только пациенты виноваты. Это результат очень длительного изменения отношения государства и общества к медицине. Особенно сильно эта трансформация развивалась в 90-е. Раньше врач был неким мерилом интеллигентности. Он стоял как бы над пациентом априори – по уровню знаний и по культуре. Но медицина – зеркало нашего общества. Врачи сегодня перешли в категорию обслуживающего персонала. Это большая беда.
Образ «доброго, умного доктора в белом халате» потерян. Теперь в глазах обывателя это некий бессовестный рвач, из которого надо вытрясти как можно больше угрозами, а то и побоями. К сожалению, врачи сами способствовали созданию этого имиджа.
- Это так…
- У нас еще все не так плохо, как в той же России. Сам наблюдал, как желчь в адрес больных из врачей просто льется. Нельзя ненавидеть человека, которому ты пытаешься оказать помощь. Врачи перестали быть безусловными интеллигентами.
- Что с этим делать?
- Работать. На своем месте хорошо работать. Максимально хорошо, насколько можешь.
- Вы же уходили из медицины в какой-то момент, или я ошибаюсь?
- Да, в прекрасную компанию на прекрасную должность с хорошей зарплатой. Не мое. Вернулся обратно.
- Семейная жизнь врача, который занят примерно так же, как милиционер или репортер, страдает?
- Здесь опять же, каждый знает, на что идет. Как врач осознанно делает свой жизненный, профессиональный выбор, так и супруги докторов тоже знали, за кого выходят замуж.
- Да, мы все знаем, на что идем, но когда в 41-й раз все семейные планы летят к чертям, срываешься, независимо от того, как много знаешь о работе супруга и своем выборе… Что помогает лично Вашей жене в таких случаях?
- Я не знаю, как так получается, что у нас все нормально. Честно, не знаю. Это большая заслуга моей жены. Спросите у нее, пожалуйста. Я ее люблю, и больше ничего такого хитрого не делаю.
На фото: С супругой Марией
- Как она отреагировала, когда Вы от спокойной и высокооплачиваемой должности вернулись в медицину?
- Я с ней советовался, ее мнение по этому вопросу много для меня значило. Понимаете, на той работе я стал катастрофически тупеть, а жизнь моя – тускнеть. Ты просто сидишь и не видишь явственно результатов своего труда. Ничего как бы не происходит. Нет чувства самореализации. Я не мог с этим жить, и она меня слишком хорошо знает и понимает, чтобы этот факт как-то не заметить.
- Вернемся к этике профессиональной. Как Вы принимаете решение, нужно ли дальше реанимировать пациента или реанимационные мероприятия надо прекратить?
- Тут особо никакой этической дилеммы нет. Практически все расписано в рекомендациях, протоколах и прочих правилах, которым мы подчиняемся. Если же вас интересует, чем я сам себя мотивирую, я отвечу. К примеру, я приезжаю на вызов, а там человек с раком легких в последней, терминальной стадии, у него открылось легочное кровотечение, он захлебнулся и залил кровью всю квартиру и практически уже умер, вернее сказать, отмучился. Я вижу, что это труп, и радикально сделать ничего нельзя. Он не выздоровеет. Но я буду реанимировать его с тем же рвением, как спасал бы ребенка. Почему? А потому, что я вижу глаза родственников, которые смотрят на меня с надеждой. Вполне достаточная мотивация.
- А если человек испытывает мучения, на чьей стороне врач, производящий реанимацию?
- На стороне пациента. Всегда. Но есть закон, и так, между прочим, существует Уголовный кодекс. Думаю, дальше развивать эту тему бессмысленно. Нужно развивать паллиативную помощь, а не дискуссии об эвтаназии. Когда мы сможем себе позволить помочь человеку максимально безболезненно переносить неизлечимые заболевания, когда мы будем в силах оказывать действительно эффективную паллиативную помощь – тогда вот эта вся псевдоэтическая дилемма потеряет свой смысл. Думаю, вопрос о развитии паллиативной помощи у нас как раз назрел и вот-вот встанет ребром. Пришло время им заниматься.
- Верите в чудеса?
- Скорее, верю в ошибки в диагностике и индивидуальные особенности организма. Впрочем, это и есть чудеса. Какая, в сущности, разница, из каких обстоятельств произрастает чудо?
- Один в поле – воин? Может ли один человек что-то изменить в системе?
- Полностью ее изменить – нет. А что-то сделать может. Всегда можно что-то сделать.
- Какой выезд в Вашей практике Вам запомнился больше всего?
- Конечно, это был выезд, случившийся во время антитеррористической операции в Достуке… Мы работали в реально боевых условиях. Пули над головой свистели не фигурально, а в прямом смысле этого слова. Это я до конца своих дней не забуду.
- Он же не выжил, тот спецназовец, которого Вы пытались спасти?
- Нет. У него было ранение, несовместимое с жизнью. Просто никто из тех, кто там был – ни его боевые товарищи, к слову, настоящие герои, ни мы, врачи, – не хотели и не могли смириться с тем, что ничего нельзя сделать. Поэтому мы боролись до последнего. Но у меня еще есть, что сказать по поводу этой истории.
- А именно?
- Вы знаете, сколько народу там пыталось пролезть сквозь оцепление, под пули, чтобы снять операцию на мобильный телефон, сколько милиционеров бегало по кустам за идиотами со смартфонами? Много… Я даже не знаю, как это расценивать. Такой массовой запредельной глупости даже я, насмотревшийся на всякое, не ожидал.
- Да уж… Под занавес беседы давайте о чем-нибудь веселом, курьезном… Есть в памяти что-то не настолько трагическое?
- Хорошо. Несколько лет назад, когда медицинскими протоколами еще допускалось обтирание детей с высокой температурой водкой, мы приехали на вызов. Пациент – малыш, которые сутки температурит, состояние очень серьезное, жаропонижающее не помогает. Я говорю отцу ребенка: «Водка в доме есть?». Он, слегка растерянный: «Есть». «Ну так несите скорее», - я ему отвечаю. И он пропал минут на семь. Мы суетимся вокруг ребенка, и тут входит этот папаша. С разносом. На разносе – графинчик, вокруг графинчика – рюмочки. На всех. И закуску не забыл, колбасы нарезал, огурчики приготовил. Наверное, никогда во время вызова я так не смеялся, как в тот раз…
Беседовала Светлана Бегунова
Студийное фото Валерии Фокиной